Фатальные ошибки Библии.

[ПОГОЖ]

Говоря о Христианах – крестоносцах, нельзя забывать о коммунистах – звездоносцах. Суть у них одна и та же - звериная. Все они идут якобы с добром, все обещают справедливость и светлое будущее. Каждый из них по отдельности хороший человек, но в ЦЕЛОМ – они хищники.
Ниже привожу результаты в виде записей со слов очевидца подобного «добра», оборачивающегося злом. Со своей стороны могут подтвердить, что в записях правда. Сам вырос в станице на Кубани, только другой, и помню рассказы своего деда Ивана Дорофеевича о тех временах.

Памяти голодомора Щербиновки

...1915 год. Досрочный призыв в армию. Молодые казаки и казаки последнего призыва формировали резервный Кубанский корпус. Отправляли в Закавказье спасать армян от турецкой резни.
Тяжелые бои, освобождение Карса и Арарата. Турки просили мира. И вдруг революция 1917 года. Уходили домой организованно, сметая мелкие и крупные банды всех расцветок. Армяне плакали. Дома ждала гражданская война: Корнилов, Деникин, Сорокин, Кубанская Рада, "зеленые", "красные", анархисты, приказ Ленина, Троцкого и Свердлова о расказачивании, поход на Москву с Мамонтовым. Россию вздыбили и оморочили, народ-богоносец уничтожал сам себя в каком-то дьявольском угаре.
Под Тихорецком Сорокин схлестнулся с добровольцами Дроздовского. Лавы не могли идти в атаку, тихо стояли друг перед другом, не понимая, как это делается в первый раз. Кони в недоумении косили лиловыми глазами на хозяев, мол, там, впереди, свои стоят, друзья и родичи, ловя знакомые запахи с противной стороны нервными розовыми ноздрями. Но ошибались добрые кони - нет ничего страшней обманутых людей, людей одного роду-племени, натравленных друг на друга инородцами. И пошла лава на лаву, затаптывая свое славное прошлое, превращая в прах все свое святое и будущее. И удивятся иностранные советники, увидев после боя валы тел из верных лошадей и красивых людей. Такого в истории еще не было.
Потом свалили в одну яму и "красных", и "белых" и зарыли, не оставив ни креста, ни красной звездочки... Так начиналось. А Троцкий ржал в бывшем царском штабном вагоне: разделяй и властвуй! Нет места русскому быдлу в этом прекрасном мире!" И жрал вино из царских погребов под азовскую икорку.
Новороссийск. Эвакуация в Крым Белой армии. Рев сотен пароходных сирен, неразбериха, слухи, паника, тысячи некормленных лошадей, с недоумением ищущих своих хозяев. И когда корабли начали отходить от причалов, сотни верных скакунов прыгали в воду и плыли за своими боевыми товарищами, не веря в их предательство.
Бедные кони и бедные люди не знали, что гражданская война - это всегда предательство правительством своего народа и своей Родины.
Степан остался. Плен, допросы, расстрел офицеров, стариков, переформировка и отправка на польский фронт под красными стягами. Славно воевал Степан. Не раз отмечали его наградами. Сам Буденный вручил именной маузер.
Но после окончания гражданской домой не отпускали, чтоб повстанцев в плавнях и в лесах не поддержали, а отправили в составе экспедиционного корпуса, сформированного из кубанских, донских и терских казаков, в Среднюю Азию. Гонял Степан басмачей до 32-го года, дослужившись до командира эскадрона. Но вот бросили клич - "Кавалеристы, на технику!" Отобрали молодых командиров и отправили через Красноводск в Баку, и поехали бывшие вояки в Москву, чтобы стать будущими танкистами, летчиками, артиллеристами, а, может быть, моряками. Весело ехали до Минвод. А там приказ по составу: зашторить наглухо окна и тамбуры, никому не выходить под страхом беспощадного наказания. И полез гадюкою по вагонам непонятный слух: на Тереке, на Кубани, Дону и Украине - саботаж, срыв коллективизации казачеством, за что казаки и их семьи будут наказаны достойно. Зажурились многие, ведь родом большинство из названных мест.
И несся затемненный состав, как "Летучий Голландец", через станицы и хутора, погруженные в кровавый океан искусственного голода.
Вот и Староминская. Стоянка двое суток. Приказ - не выходить под угрозой расстрела. И успокоили: родных красных командиров не репрессируют.
Но взыграло сердце Степана: двенадцать лет дома не был, а тут тридцать верст каких-то. И кинулся в самоволку. Документы, командирский полушубок, меховая буденовка, шашка и маузер да узелок с гостинцами - все при нем.
Вот и комендатура при фондовской конюшне, добрые кони у привязи, никого не видно, в караулке греются. Отвязал мышастого с седлом подушечным, тихо в проулок, подпруги до упора и - в седло. И понес жеребец в неизвестное.
Станица! Чуткое ухо не ловило привычного. Что-то отсуствовало в родной панораме. Он понял: не слышно лая, петушиной побудки, мычания и блеяния, ржания, заутреннего перезвона колоколов. А с севера, с плавень, станицу стал накрывать черный шлейф орущего воронья.
Жеребец, вздыбившись, присел на задние ноги у шлагбаума, зло скаля желтые зубы бежавшему навстречу китайцу в командирской шинели: «Командира, нельзя, карантина, "Черный доска"!».
Равнодушно-раскосый взгляд чужой цивилизации холодно глядел на Степана. Из расхристанной шинели виднелась засаленная гимнастерка. Зыркнув на взведенные стволы, наливаясь гневом, рявкнул по-урядски на китайца: "Как стоишь, рвань немытая! Смирна!...Час на управку личную, вернусь, проверю!" И так загнул трехэтажно, что мышастый, присев, с места взял шлагбаум и снежным вихрем пронесся мимо оторопевшего караула. Китайский интернационал долго смотрел вслед, цокая языками: "Настоящий командира!"
А Степан уже влетал на родную улицу станицы Старощербиновской:
- Господи! Что это!
Неубранный снег, нет заборов и оград, хаты без крыш, порубаны сады, и мрачная тишина. Только в районе войскового кладбища радостный вороний грай.
Жеребец вдруг резко шарахнулся в сторону. Из сугроба на Степана глядел, улыбаясь страшной улыбкой, человеческий череп, обклеванный до белизны, остальная часть тела вмерзла в сугроб до окаменелости. И боевой Красной Армии комэск, почти уже безбожник, бледнея лицом, начал истово креститься, машинально шепча слова забытых молитв. Сдирая левой рукой мокрую от холодного пота буденовку, шептал и шептал слова молитвы, как бы защищаясь ими от человеческого безумия, посетившего его дом.
Из-за угла появилась странная процессия - два одра тянули сани-розвальни, по бокам медленно топали две пестро одетые фигуры, внимательно поглядывавшие на ближайшие хаты и иногда показывающие на них сенными клюками. Приблизившись, фигуры замерли. Из-под башлыка и серой папахи на него смотрели пустые голодные глаза, с затаенным страхом перед сытым и холеным начальством.
Вдруг женский хриплый голос с родной кубанской балачкой выдавил:
- Командир, уступы дорогу, кони наши слаби, с колеи не съидуть...
Голос, как бы ожидая удара, замер...
Жаркий комок душил колючими иглами горло, воздух, запертый в легких, разрывал их.
В санях - тела, тела, тела. Кто как. Русая коса лежала за санками в снегу, детская синяя ручонка тянулась из-под распухшего тела старика к небу, как бы прося помощи.
Женщины замерли, глядя на странного военного, бледно окаменевшего, не понимая, что могло его так поразить.
И опять из-под башлыка прохрипело: "Вы извинить, но грузыть на санки бильше нельзя, кони не тянуть, тай мы присталые..."
Степан, намотав повод на руку, сполз с седла и, дрожа всем телом, рванув ворот гимнастерки, выдавил: "Бабы, шо тут происходит?"
И завыли бабы, рухнув на колени, почувствовав в этом странном военном родную душу, куда можно излить свое женское горе. Ведь они давали жизнь на земле, они ее лелеяли и берегли, а здесь их заставляют делать противоестественное. Цепляясь обмерзшими худыми руками за полы его полушубка, они как бы искали защиты и правого суда.
Встряхнув их за плечи, Степан выдохнул: "А как мои?" И назвал фамилию. Враз притихли. И вдруг тонкая дрожащая ладонь коснулась его щеки: "Степушка, приихав!...Опоздав ты трохи. Бог прибрав всих твоих...В общей могиле лежать"...
И повалился Степан на снежную наледь дороги, мыча и бьясь головой. Ватная пустота наполняла тело и душу. Нет родных, нет Родины, нет родного дома, а есть Великий Обман, цель которого непостижима для обычного человека.
Окаменев лицом, подошел к лошади, Отторочил узелок с гостинцами, подал женщинам, глухо бросив: "На помин души, за всих!"
И тут же: "Где главный штаб?"
Уже сидя на лошади, услыхал: "На вокзали, Степа... Да заедь к соседу своему Ивану Петровичу, вин приютыв твою ридну племянницу Тоню, семи лит от роду, дочку твоего брата Феди. Забыры ей, а то погыбнэ".
Степан въехал в родное подворье, обошел дом, пристройки, постоял у старой шелковицы со срубленными ветками... Перемахнув через камышовый тынок, решительно зашагал к соседу. Скоро оттуда бережно принес сверток из старой бурки, из него строго, по-стариковски смотрели глаза истощенного голодом ребенка, не знавшего, что кроме желания поесть, в мире есть масса прекрасного и удивительного. По изможденным щекам ребенка тихо катились слезы, как на закатном небе падающие звезды.
Но Степан уже точно знал, не читая философов, что никакая революция не стоит и одной слезы ребенка. Он был спокоен и чист лицом, он также знал, что станица окружена и обречена, что "Черной доской" голодомора интернационалисты постараются забить гроб истории его Родины.
(продолжение в следующем посте)