Продолжение.
Памяти голодомора Щербиновки
Нет! Он выживет! Вырастит племянницу, чтобы от нее потомки узнали, как это было... И, приторочив седельными ремнями бурку с дорогим существом, не спеша поехал на войсковое кладбище. Оно дымилось кострами и кипело зловещей работой. Работники отогревали кострами землю и рыли котлованы, разоряя старые могилы, чтобы к весеннему теплу скрыть Великое Преступление...
Тут же дымились походные вошебойки, где выпаривалась одежда, снятая с покойников. Страшно трудились зубодеры, пополняя золотой запас Революции.
На крестах висели солдатские чайники, спиртом налитые. Работники глушили им страх и совесть, проданные за жирную пайку. И вспомнил Степан, как последний атаман станицы в 1918 году орал на казаков, не желавших идти в ополчение: "Што, зажрались, чертовы диты, пышкамы да пампушками. Вспомнытэ их, да поздно будэ. На пайках животы сушить будытэ. Не тилько вы, а внукы и правнукы ваши. Потом перебьют вас, як быков племенных, оставлют тилько рабочую скотыну".
А сейчас, на кладбище, трудились работники за паек усердные, на Голгофу людей возводя станичную. Но придет время и этих работников уничтожат в 1936-37 годах. Тогда их дети будут выть диссидентскими голосами, что их отцов "безвинно" сгубили, забывая об отцовских грехах великих. Революция поедает своих детей, а дети этих детей - пресловутые "дети Арбата", будут биться в падучей, обвиняя русский народ во всех своих бедах. Но когда придет 1941 год, будут орать о величии русского народа и непобедимости его духа. Как только отойдут зашпоры, опять польется грязь на головы русские: не так воевали, не так отстраивали, не то построили, не туда пришли. И будут раздувать новое пламя революции с безвинным названием "перестройка", а уничтожение русских будет более деликатным и изощренным, и как бы незаметным.
А на времена великих грехов своих, великой бойни безвинных с 1917 по 1933 годы, будет наложено строжайшее табу. Попробуйте вякнуть - затопчут!
Но это будет потом. А сейчас объезжал Степан станичную Голгофу, стараясь все запомнить. Какой-то пьяный палач с медной рожей орал на все кладбище: "За одного латыша вагон мороженых казаков даю!" И гоготало стадо пайковое, доходя до безумия. Только латышские стрелки, бывшие в оцеплении, деликатно улыбались, а между собой: "Русские - свиньи. Сами себя едят!".
Сани и брички все везли и везли страшный урожай, выращенный на кубанской земле этими монстрами, потом сбрасывали эти семена человеческой жизни в котлованы бесчеловечности, чтобы зарыть и затоптать страхом голода и смерти, в злорадной надежде, что семена не дадут всходов памяти. А раз нет памяти - нет поминовения, нет поминовения - нет народа, а раз нет народа, то некому спрашивать и виновных вести к ответу.
Так убивалась станица Старощербиновская под вороний грай и гогот палачей. Из 22 тысяч душ останутся пять, которые закажут своим потомкам молчать об этом на века.
А началось это с 1933 года. Попробовали. Получилось! И понеслись кровавые карлики по телу России с радостным визгом: "Неужели это все мое?!" Но это будет потом. А сейчас шевельнулся в бурке ребенок, и тронул коня Степан к вокзалу. Вдруг чей-то голос царапнул слух уверенным панибратством: "Ну как, товарищ командир, нравится работа? Теперь гидра саботажа не выползет из могилы..."
Коротко-толстое создание с сытыми глазами за золотым пенсне доверительно подавало ему руку с представлением: "Чрезвычайный уполномоченный корреспондент..."
Но не успело существо окончить фpaзy, как златоустовская сталь клинка снесла сытую голова и она, гулко ударяясь о замерзшие стенки еще пустого котлована, теряя пенсне и довольное выражение, шмякнулась об его дно.
Возбужденный кровью жеребец вынес Степана на привокзальную площадь, где дымились полевые кухни и кипела обычная армейская жизнь. Обед. На путях, у здания вокзала, надыбился, пуская пары, бронепоезд, тупые стволы расчехленно смотрели на умирающую станицу.
Часовой, белобрысый латыш, молча пропустил в теплую внутрь вокзала стройного комэска. В бывшем буфете, под высокими лепными потолками шел "чумный пир". Штаб обедал шумно и весело. Шесть голов хмельными глазами в табачном дыму уперлись в Степана. Все стихло. Степан, бледнея, сглотнул слюну, от запахов тошнило. Вдруг зарокотал бас с акцентом: "Да он же голодный, с дороги. А ну, дорогой, за стол!" Громадный мадьяр, затянутый в портупею, с петлицами полкового комиссара, протягивал ему огромный бокал с вином. Бас рокотал дальше:" У нас все просто! Как на поминках "контры!" И гоготал в пышные усы. Все снова зашумели, а Степан, по привычке, потянулся с честью к буденовке:
- Ну, нет!!!
И по лицу, и по туловищу до поясного ремня мадъяра легла мгновенная алая полоса. Еще мгновение - и тело распалось на две половины, заваливаясь на столы. Застолье замерло в шоке. Ох, не одно поколение лепило шашечное мастерство Степана, ох, не одно! Полегли все...
Вдруг топот сзади. Запутавшись винтовкой в портрьере двери, часовой латыш хлопал от ужаса поросячьими ресницами. Ударил выстрел, и лепной ангел на потолке накрыл Степана гипсовой пылью. Тупой край шашки влепился под ухо латышу, отбрасывая тело навзничь. Кинув шашку в ножны, вышел на крыльцо. Площадь притихла. Замерли с котелками служивые. И Степан во все горло, как на плацу, заорал: "Начальство по ангелам из винта пуляет!" И загоготал народ в сытости. Уже сидя в седле, с ужасом увидел Степан, как вываливается громадное буфетное окно вместе с китайцем. Живуч оказался командир китайского интернационального карательного батальона. Грохнувшись вместе с оконным стеклом о землю, полез на карачках, оставляя алый кровавый след на снегу, к полевым кухням, где оторопелые солдаты, прервав хохот, с изумлением наблюдали странное представление.
А Степан уже пересекал железку в сторону степи. Запоздалые выстрелы тупо сверлили метельную порошу, укрывшую всадника. Видно, сама Покрова Пресвятой Богородицы накрыла его своей благодатью. И уже у самой Новощербиновской в снежной круговерти столкнулся лоб в лоб с разъездом:
- Эй, командир, что за грохот в Старой? Цепкие глаза бывших чоновцев, а теперь энкавэдешников, обшаривали одинокого в степи всадника, в окровавленном полушубке. И понял Степан: не уйти! Вдруг заплакал ребенок, спасая своего дядьку от секундной слабости. И привычно завалясь на правое стремя, прикрываясь шеей жеребца, начал садить Степан из именного буденновского маузера по "героям расказачивания", по опытным волкам контрреволюционного сыска, которые, падая на метельную землю, еще думали: "Кто это так с нами, небожителями, поступает? Как посмел?" И скаля в розовой пене зубы, умирали они на чужой для них кубанской земле.
А Степан с дорогой поклажей несся по улицам Новощербиновки, шепча "Ничего, Тоня, односумы нас выручать! Проскочим!"
...... Вот в этом году 70 лет исполняется голодомору, но газеты, радио и телевидение об этом ни слова. Все молчат. Значит, кому-то это нужно!
Сумерки кошачьими лапами тихо входили в комнату, тикали ходики, отбивая 2003 год. Было неуютно в своем Отечестве.
Записано со слов Антонины Федоровны,
не пожелавшей публиковать свою фамилию,
в 2003 году, в день Покрова Пресвятой Богородицы
ВЛАДИМИРОМ МУДРАКОМ.
Скачано с сайта
http://www.yaseni.narod.ru/str2_2.htm