[Шевченко Андрей]

Любовь.

Сейчас мне близка такая грань: бесконечное доверие. Попытка всегда прозревать в другом огонёк, который живёт в его теле. Вера в то, что все «ошибки» другого – это или твоё недопонимание или искажения этого огонька. Принятие на себя, сколько можно, тяжести этих искажений – если на всех (об ощущении «мировой любви» говорить не берусь) не хватает сил понять, даже если непонятно, и простить, даже если обидно, и допустить, что в этом есть правда, даже если её сразу не видно, то хоть на одного (кроме себя!) должно хватить? Глубочайшее, в самом себе, позволение этому огоньку другого быть самим собой, поиск правды другого человека даже в самых острых его углах. Искренность, отдача своего огонька как можно чище, прозрачней, прямей, проще. На первом месте не слова, не поступки, не случившееся, а намерения, не ритуалы, а желание что-то ими выразить. Упорная незабывчивость того, что объединяет не общее, а взаимное доверие к неведомому и неразделяемому другого, что всё это «совместное» или весь этот «быт» только для того, чтобы «учиться» доносить свой и понимать огонёк другого. Учиться не учась, или даже разучиваясь – зачем прозрачности учёность? В общем, это то, что ощущается – всё вокруг веры, доверия. И какая-то страшная сила возникает, когда это проявляется в любви «в обычном понимании» (именно про неё я в первую очередь и говорил), т.е. в любви мужчины и женщины. Все эмоции, чувства, страсти, которые я «любовью» не называю, идут «до» этой веры как предвестники её силы, как зримое проявления притяжения двух огоньков для танца с избавлением друг друга от углов и искажений. И все эти чувства идут «после» как её следствие, как награда, как признак того, что танец идёт и что он нужен миру. Странно то, что из этих признаков, обёрток, вторичностей сделали предмет поклонения. Это чаромутие, попс, песни под фанеру.

Теперь понимание, в котором много от знания, но которое просачивается в ощущения, которое, саморазрушая сложное и знанческое, даёт лучшие условия для постепенного выявления простого. Мы живём в мире, где всё вокруг нас, в том числе другие люди – «объекты». Да, и другие люди – потому что мы не можем не описывать, а описывая, склонны чаромутно переносить основное внимание на описание, которое завладевает в итоге всем вниманием (это как раз-таки очень «научно»). Мы же никогда не можем на самом деле стать _другим_, посмотреть на мир _его_ глазами – ведь говорится «встать на _место_ другого», т.е. как бы «влезть в его шкуру». Но с другого места, из другой шкуры _глаза-то_ будут смотреть _свои_! И другой человек отождествляется с тем, что мы думаем по поводу того, что он сказал, что он сделал. Т.е. со своими проявлениями, а точнее, с нашим пониманием его проявлений, со шкурой, с местом, с именем, с местоимением. А не с глазами. И вот, если это понимание, если это описание (проявлений!) для нас гармонично, если оно «хорошо», то человек для нас приятен, а кто-то даже назовёт это «любовью». А если не гармонично, если шкуры не стыкуются – «плохо-плохо» или «этот человек не для меня». Но что-то очень серьёзное и важное происходит, когда человек видит в другом «субъекта». Это кажется таким простым, это кажется само собой разумеющимся, – мол, да все видят в других людях именно людей, а никаких не объектов, что за чушь! – но мы просто часто не осознаём, насколько глубина понимания себя больше глубины понимания других людей, не осознаём, что на самом деле они для нас именно «объекты». Конечно, так получается ещё и потому, что мы сами отождествляемся со своим телом, со своими мыслями, со своими проявлениями. Напомню образ Гурджиева: человек забывает, что в теле-карете, везомой чувствами-лошадьми, управляемыми разумом-кучером, сидит ещё видящий и решающий пассажир. И вот любовь – это что-то такое серьёзное (я думаю, здесь два корня, «сер» и «ез», т.е. «сердце язвящее», касающееся самой сердцевины, глубины человека), что позволяет соприкоснуться с совершенно другой Вселенной, рождённой другим Свидетелем. Это серьёзно, это ранит сердце, потому что любовь это и есть обратная (чаромуть бол=лǒб) сторона боли, это боль не просто различения, а боль различения «субъекта» и «объекта». Ранит, потому что на плечи ложится ещё один Мир. Потому что это не «приятность» и не «удовольствие», а «невыносимая лёгкость встречи с Другим» (есть такая повесть Милана Кундеры, «Невыносимая лёгкость бытия»). Тут можно очень много говорить о психологии, о том, что значит для психики человека (начиная с внутриутробной жизни) ощущение Другого. Наличие Другого – это как раз необходимое условие возникновения языка, например. Но я уклонюсь. Важно, что это совсем не рядовое явление – видеть в другом человеке Другого. Любовь в этом смысле – единственное настоящее избавление от одиночества. Не в бытовом таком, не житейском понимании – а в самом глубочайшем. Это парадокс, от неизбежности разрешения которого человек всю жизнь бегает, страстно желая при этом его разрешить – мир один, но есть Другой. Я одинок, никто меня не понимает до конца – но есть такой же, и я принимаю его одиночество. Любовь избавляет от одиночества, и этим достигается победа над страхом смерти. Тот, кто полюбил всех – победил саму смерть.

А что касается отношений мужчины и женщины, то любовь не заключется только в слиянии инь-ян. Ведь это взаимодействие (в знаке «Великого Предела», т.е. по определению описывающего _только_ Мир) ничего не говорит о глубокой разнице, _различии_ мужского и женского. Инь и ян – это как бы две стороны одного и того же, это диалектика простая. Понимание мужчины и женщины, как сливающихся «половинок», как инь и ян, представляющих две грани Мира, две мировых силы, ничего не говорит о _смысле_ этого слияния (тут единственный смысл это «целостность», но зачем тогда было разделение и какой смысл в самой целостности?). И тут заковыка, которая, с одной стороны, очень такая философская, заумная что ли, но, с другой стороны, совершенно явная, жизненная, каждодневная. Мужчина и женщина играют в игру «Бог и Мир» или «дух и гармония» или «различение и язык» или «правда и истина». Нет, они оба _одинаково_ человеки, оба наделены и искрой духа, и языком. В этом смысле полностью работает инь и ян, в этом смысле две половинки более или менее гармонично сливаются. Нет, они оба _разные_, потому что чего-то умеют лучше, а чего-то хуже один относительно другого, и поэтому возникает вопрос: кто «выше», а кто «ниже», позитивистский вопрос. Но при этом в их _различии_ дан намёк, который не касается ни одинаковости по причине отражения разных граней одного и того же (половинки целого, расчленённого в начале времён на мужчину и женщину андрогина), ни относительной разницы: есть то, что попросту _различно_, что не соединяется умственными выводами об одинаковости и не разделяется искусственными разницами. Есть мир, но есть и отличное от него. Есть то, что описывается, и есть тот, кто описывает – и пресловутое «разные, как небо и земля!» не способно, повторяй хоть вечность, выразить различие между ними. Есть красота, гармония, язык, истина, но оживляется она тем, кому она нужна – свидетелем, духом, различением, правдой. Эта любовь _различного_ – совсем не об инь и ян, не о половинках внутримирского. Это весть о Другом. О том, кто отличен от Мира. О том, кто различает Мир (кстати, очень интересное толкование слова «Бог» даёт Лукашевич). В Него можно «просто» верить. Почему в Него, почему Он? Потому что как воплощённые в миру существа мы все «женщины», мы все ждём. Но мы не просто природные существа, мы не просто части гармоничного целого. И в Него можно верить волевым утверждением, делом, выбором, и в том, что мы наместники Свидетеля в Яви, мы все «мужчины», мы все ответственны. Вот такая вот любовь.

С уважением, Андрей.